В период становления «новой волны» Жан-Поль Бельмондо выразил общее мнение кинематографистов о слабости французских киноактёров, которыми, как правило, становятся искушённые театральные исполнители и бездумно переносят в «седьмое искусство» особенности подмостков. Кричат в кадре так, чтобы их услышали и на последних местах галёрки, не уделяя внимания передаче нюансов душевного состояния – не используя возможность, даруемую экраном, особенно когда применяется крупный план… Вот уж не думал, что об этом метком высказывании придётся вспоминать в связи с российским фильмом, поскольку как раз отечественная школа учитывала разницу специфик превосходно. Ведь дело не в самих по себе повышенных тонах, на которых, оглушая зрителя¹, разговаривают решительно все действующие лица, выясняя отношения, ведя светские беседы на приёме у Лебедевых или даже обсуждая конфиденциальные деловые вопросы. Избранная тональность, по сути, не оставляет артистам иного выбора, кроме как – беспрерывно пребывать в состоянии аффекта. И ладно кинематограф! На мой взгляд, подобный подход ещё мог сойти при экранизации трагедий классиков античности или шекспировских шедевров, но – противоречит (при всём уважении к опыту Вадима Дубровицкого!) сути новаторской чеховской драматургии. Ведь и Константин Станиславский говорил о «подводных течениях» – а не о штормах непрерывно выплёскиваемых эмоций. Отсюда всего шаг до дидактичности, до заострения негативных черт характера, что в отношении многих персонажей и было проделано.

Смею надеяться, мои соображения относятся не только к форме произведения, хотя именно допущенный компромисс нивелирует даже интересные, причём сугубо кинематографические, находки режиссёра: съёмку с воздушного шара, привносящую ощущение свободы в затхлый мирок²; воспоминания Иванова о радостном ярмарочном дне; монтажное сопоставление лиц Анны и Саши в момент венчания. Избранная манера привела к, скажем так, неидеальной расстановке смысловых акцентов – к упущенной (в значительной степени) возможности высветить не просто актуальность, но жгучую злободневность первоисточника. Почему у фильма, в отличие от случая с пьесой, так и не возникает исторического измерения? А ведь расклад сил – сходу узнаётся именно сегодня! Как следствие, если и не полностью выпадает, то – теряет свою значимость мысль Антона Павловича о том, что причиной «меланхолии, сплина, тоски, хандры, грусти» Николая (так и не понятой им самим) является невозможность найти твёрдую опору не только внутри себя. «Среда заела» – это не одни лишь сплетни знатных обывателей, закулисные интриги, беспочвенные обвинения доктора-правдолюба, цинизм высказываний и поступков людей из ближайшего окружения и духовная кабала, в которую мужа волей-неволей затягивает умирающая супруга³. Роковым образом сказалась невозможность (не неспособность, а именно невозможность) наладить хозяйство в соответствии с требованиями разума и справедливости – зато замечательно чувствуют себя Боркин, ушлый (на грани явного мошенничества!) делец, и госпожа Лебедева, получающая, надо полагать, неплохой процент по векселю. Без этих, объективных предпосылок неидеальные личные качества всё-таки не привели бы к трагедии. В киноверсии же получается, что привели бы в любом случае… Откровенно говоря, не верю.


__________
1 – Особенно если он сидит в кинотеатре, оснащённом системой Dolby Surround.
2 – Выразителен долгий план, когда на чудо вышли посмотреть – в масках животных – сливки местного общества, приехавшие на званый вечер к Лебедевым.
3 – Упоминание о вынужденном отречении урождённой Сарры Абрамсон от иудейской веры и последовавшем разрыве с родителями-ортодоксами тоже потребовалось не исключительно для усиления резкости конфликта.